Читать интересную книгу Выстрел по солнцу. Часть вторая - Александр Тихорецкий

– Как – так?

– Она не может бросать своего любимого! Она не может изменять ему!

Сознание вяло встрепенулось, нашаривая в памяти события романа. Ага, вот!

– А как же Наташа Ростова? Любила одного, а сбежать хотела с другим? Или Толстой врет?

Кэти важно поправила растрепавшиеся локоны.

– Врут те, кто ничего не понял в его книжке. – Ленскому послышались нотки упрямства в ее голосе. – Наташа как раз и хотела убежать с тем, кого она полюбила.

Ну все, пошло-поехало. Персонажи бессмертного произведения заплясали на горизонте памяти смутными тенями. Господи, о чем он спорит! Зачем? Какая разница, кто и с кем там убежал? В конце концов, каждый волен выбирать себе судьбу, даже, если сама судьба так не считает. Впрочем, кажется, они с Кэти – все дальше и дальше от нее, вернее, от того, что он за нее принял.

Резкий, пронзительный голос взвился в нем возмущенным фальцетом. И что же ты принял за нее? Что разглядел своими мутными глазками? Смятую постель, разбросанные вокруг предметы туалета, мерзкую процедуру одевания, разукрашенную корявыми поделками лубочного юмора и доведенную тобой до пошлого автоматизма? Такой ты видишь любовь? Тогда, и в самом деле, незачем тебе счастье, незачем и не по карману.

Ленский взглянул на юное лицо девушки, и ему стало стыдно, стыдно по-настоящему, без оглядок и попыток спрятаться от самого себя. Вспомнились ее слова: «Ты – хороший». Он – хороший? Нет! Тысячу раз – нет! Он – дрянь, дерьмо, но он такой, какой есть, он не умеет по-другому! И уже не сумеет. Слишком поздно. Слишком много тины набралось в его лодку, слишком тяжелой и неповоротливой стала она.

Так что, все бросить? Бросить Кэти, этот вечер, бросить любовь, мечты, надежды? Снова все предать?

Сознание тихо оплывало свечами, в волнах охряного полумрака откуда-то из глубины вытаскивая сокровенные мысли.

– Но это же было только мимолетное увлечение…

Значит, увлечение. Мимолетное. Вот и все, на что ты годен. А ты, ты, вроде бы уже стреляный воробей, а размечтался о кренделях небесных, даже раскапризничаться успел: дескать, судьба тебя не уважает, вместо биографии подсовывает какую-то непрофессиональную дичь. А не тут-то было! Перехитрили тебя, вернее, сам ты себя перехитрил. Заказывал? Получи!

Сквозь туман отчаяния прорезался голос Кэти.

– Разве имеет значение, как долго живет любовь? – она смотрела на него, мягко, укоризненно, смотрела так, что Ленский снова, уже в который раз за вечер, почувствовал себя ребенком. – Важно лишь то, что она живет, важен сам факт ее появления! Понимаешь? – темное пламя в ее глазах разгорелось, передалось ему, каким-то непостижимым образом проникнув в самое сердце, и Ленский задохнулся любовью, нежностью, не в силах даже кивнуть, а Кэти продолжала, страстно, горячо: – Да, любовь смертна, смертна, как и все на свете. Но из умершей любви обязательно вырастает новая, из нее – следующая, и так – до бесконечности, до тех пор, пока на Земле будет оставаться, хоть, кто-нибудь, способный отдать ей свою душу! – она замолчала, взволнованная, разгоряченная, похожая сейчас на взъерошенного, очаровательного котенка.

Ленский почувствовал, как сердце заныло, задрожало, до краев переполненное сладкой мукой.

– Вот как? Твои рассуждения напоминают мне статью из журнала «Сад и огород». По-твоему, душа – это почва?

В глазах Кэти мелькнула тень какого-то чувства, смутного, немедленно погасшего, и он готов был поклясться, что это было превосходство. Хорош маэстро! Поделом!

– Конечно. Душа – это почва, грунт для чувств, и вырасти на ней может не только любовь. У каждого – свои растения.

Ленский вздрогнул. А, ведь, она права! Господи, как же она права! Такое ощущение, что она была с ним все эти годы, играла, рисковала, страдала, незримой тенью присутствуя при его разговорах, спорах, размышлениях.

Тождество всех и всего… Тождество законов, мыслей, чувств… Но, как могла она, юная, совсем еще девчонка, понять все это? Понять то, что далось ему годами раздумий, километрами пройденных дорог. И зачем? Зачем она говорит все это ему? Неужели она все знает?

Нет, надо прекращать эти игры, прекращать и поскорее! Даже, если все это – ерунда, даже, если все это ему показалось.

Он подпустил в голос как можно больше иронии.

– И где ты это прочитала?

– Не помню, – она смутилась. – А может такое быть, что я это сама придумала?

Ленский из последних сил сдерживал себя. Несчастный, забытый всеми юноша окончательно расстроился, опершись локтями в колени, уронив голову в ладони.

– Как ты очаровательно злишься.

Неожиданно Кэти сникла, коснулась пальцами лба.

– Ой, я, должно быть, опьянела. – она виновато посмотрела на него. – Я слишком много себе позволяю, да?

Ленский добродушно улыбнулся.

– Что за глупости, Кэти! Ты – прелестный собеседник, умница и красавица. Чего ты так волнуешься?

Девушка сжала лицо ладонями, удивленно покачала головой.

– Сама не знаю, что со мной происходит. Просто… Просто я в первый раз такая… – она запнулась, не в силах подобрать правильное определение.

Ленский задумался, выискивая в ворохе слов подходящее.

– Раскованная? – он вопросительно посмотрел на нее.

– Да, – Кэти благодарно улыбнулась. – Я сама себе не верю. Если бы кто-нибудь рассказал мне об этом, ну, скажем, еще пару дней назад, я расхохоталась бы ему в лицо. Только подумать! Сначала я бежала из дома своего жениха с незнакомым мужчиной, выигравшим меня в карты, потом сама делала себе покупки, а сейчас сижу в ресторане и пью вино! По сравнению с моей прошлой жизнью, где все и всегда кто-то решал за меня, это – самый невероятный прогресс!

– Это называется эмансипация, Кэти.

Девушка опустила глаза, улыбнулась.

– Нет, Женя, эмансипация – это всего лишь уравнение в правах с мужчинами. Разве это сделало меня счастливой? Разве покупка одежды и вино кого-то сделали свободным? А я сейчас такая – свободная и счастливая. И я больше не вернусь обратно, в тот мир, в котором я была до сих пор. И жизнь я свою хочу прожить так, как прожила Наташа Ростова свой день, тот свой день. Пусть это будет совсем недолго, и пусть будет похоже на вымысел, на самое, что ни на есть, мимолетное увлечение. Ты меня понимаешь? – ему показалось, что лицо Кэти приблизилось, оказалось совсем близко, и глаза ее огромными миндалинами качнулись рядом, всевидящие, проницательные, неизбежные в своей влекущей, неотвратимой близости. – Понимаешь?

Ленский молча смотрел на нее. Весь груз передуманного, пережитого, вся громоздкая поклажа его дряхлой повозки, повисла над пропастью, раскорячившись бесполезной тушей, беспомощно цепляясь ободьями колес за ускользающее, съезжающее в пустоту, полотно дороги. Возница что-то кричит ему, бешено вращая глазами, хлещет коней тяжелой плетью, но все слабее и слабее его крики, все ниже и ниже оседает повозка.

А, может, не цепляться за нее? Что в ней такого, чего он не сможет найти там, дальше, за поворотом, так соблазнительно, так обнадеживающе манящим простором неизвестности? И уже давно, уже давным-давно ему известно, чего в ней не достает, что так неудержимо влечет ее в страшную бездну. Счастья. В ней не хватает самого обыкновенного, самого заурядного, ничем не примечательного счастья.

А вдруг, это крушение – и есть та плата, которую нужно внести за право обладания им? Кредит, который он так позорно выпрашивал у судьбы. А вдруг? Любовь и счастье – то, чего он ждал всю жизнь, ждал, надеялся и боялся. Боялся больше, чем смерти, чем одиночества, своей привычностью притупившего боль разлук и утрат, словно кривое зеркало, спрятавшего в бесконечных своих итерациях чистые, аутентичные отражения.

Он боится и сейчас, но что-то подсказывает ему, что сегодняшний день – день особенный, день, когда сбываются самые сокровенные желания, а мечты возвращаются исполнившимися, мудрыми и повзрослевшими.

И к черту судьбу с ее займами, балансами и расчетами. Он отказывается от своего дара, отказывается от этой пожирающей душу ренты, в счет уплаты предлагая самого себя, свою жизнь, капитал своих страданий, предательств, разлук. Пусть забирает себе все, пусть возьмет столько, сколько нужно, а если не хватит, пусть превратит его в каменное изваяние или испепелит на месте той самой молнией, однажды его уже едва не испепелившей. Да и бессмысленно все это. Он все равно не в силах остановить то, чего не миновать, ему некуда спрятаться от этих глаз, властных, влюбленных, завораживающих…

И он сдается, он отпускает свою повозку в безвозвратное, непоправимое падение, последним всплеском сознания выхватывая из купола золотистого полумрака прекрасного юношу, смеющегося, счастливого, протягивающего руки к пунцовому зареву рассвета, и голос, кольцами чистых, бархатистых кружев увивающий пространство.